«Он научил меня отделять зерна от плевел!»

23 ноября исполнилось 105 лет со дня рождения Григория Меркушкина — бывшего ректора МГУ им. Огарева. Его вклад в научную жизнь Мордовии трудно переоценить. Наталья Платонова, старшая дочь Григория Яковлевича, в честь юбилея выпустила в свет новую книгу «Мой папа». Это роман-воспоминание, пронизанный трогательной любовью дочери. Книга издана в атласном переплете изум­рудно-зеленого цвета. Золотое тиснение в виде двойной рамки символизирует сдвинутые листы бумаги или страницы книги. Между фамилией автора и названием — два крылышка — это, по замыслу автора, папины руки держат дочку. Валерий Ярцевпервым из жителей Мордовии ознакомился с содержанием и выбрал несколько показательных и ярких историй, характеризующих личность выдающегося ученого, любящего отца и семьянина Григория Меркушкина.

«…Вспоминая свои школьные годы, студенчество и прочее время, проведенное за партой, я не устаю повторять: мой папа обладал блистательными способностями педагога. Не секрет: большинство учителей против шпаргалок. А папа был за! Любил повторять: «Только в молодые годы человеческая память не подводит, и если студент вдумчиво написал шпаргалки — считай, тройка ему обеспечена. А может, и четверка. Мало того что студент разбил по темам весь материал, еще и кратко изложил. Самую суть написал. Прекрасно к экзамену подготовился. «Молодец!» Папа на экзаменах ничего не запрещал. Лекции, учебники, шпаргалки — пожалуйста! Только ответь, студент, правильно на вопрос. На папин вопрос… Как говорил папа: «Поймет мордвиненок, о чем я его спрашиваю, пусть даже с моей помощью — значит, понял, чему я его учил»…»

«Молодец!»

«Папа не баловал своих детей и, как ни странно звучит, меня в особенности. Поясню: ведь папа мог перевести меня в десятом классе в вечернюю школу. И я бы играючи получила и медаль, и аттестат. Но папа этого не сделал. Впереди у меня была жизнь. И адаптация к самостоятельной жизни, становление личности происходит в отроческие годы. Во главу угла воспитания папа ставил такие понятия, как честь, достоинство, умение держать свое слово, уважать человека, доводить до логического конца начатое дело. И главное — ЛЮБИТЬ СВОЮ ОТЧИЗНУ. Папы давно нет, а я по сей день живу его умом. Благодаря его воспитанию, я бы сказала тренингу, я не пасую перед жизнью и умею отделять зерна от плевел. За всю свою жизнь рядом с папой я только один раз видела, что рассердила его. Была замужем, у меня родилась девочка. Муж мой заканчивал МЭИ, работал и учился, и вся домашняя нагрузка легла на мои плечи. Приехал папа, я крутилась как белка в колесе; носилась по дому, обгоняя самое себя. Папа посмотрел на все это и спрашивает: «Доченька, ты книги читаешь?» — «Да какое там, пап». — «Молодец!» — не просто раздраженно, а как-то с сердцем сказал папа. Я ничего не ответила. Да и что было отвечать? Времени ни на что не хватало. Поговорили мы с папой между глажкой пеленок и кипячением бутылочек, уложила я малышку спать — можно и передохнуть. Муж принес Булгакова на два дня. Какой уж тут сон! Хваталась за книгу каждую свободную минуту. Помню папину улыбку… Значит, все-таки не забыла его дочь аз, буки, веди… Конечно, не забыла. Читала меньше — но и только!»

Сычков и Эрьзя

«Странное дело, папе было приятно, когда хвалили его книги или выступления, а к своему таланту художника мой папа относился абсолютно равнодушно. Он же понимал, что пейзажи ему удаются прекрасно! Больше того, в области искусства и зодчества мой папа разбирался не хуже любого живописца. На моей памяти Ф. В. Сычков говорил папе по поводу, как папа выражался, «его мазни» — «весьма, Григорий Яковлевич, весьма…». Для моего папы Сычков являлся безусловным авторитетом. Так почему же такое пренебрежительное отношение к собственному дару? Предполагаю, дело обстояло так: в живописи для моего папы существовал потолок, а это не для папиного характера! Библиотека папина изобиловала книгами по живописи, скульптуре, зодчеству. Папа общался со всеми художниками Мордовии. Музей имени Степана Эрьзи посещал часто. И не просто выставочные залы — обязательно и запасник. Папу хотелось слушать. Его трактовка увиденного была на удивление интересна и неожиданна, а голос моего папы завораживал каждого притягательными тонами и полутонами — одним словом, недостатка слушателей у папы не было. А если учесть, что папа с удовольствием отвечал на вопросы, приводил яркие примеры, артистично сравнивал великих мастеров с Эрьзей… Да кто же откажется от такой интересной лекции?! Папа мой — мордвин прежде всего по своему внутреннему восприятию себя; по своему ощущению собственной принадлежности к одному-единственному этносу. Да, он — МОРДВИН! Захватывающие папины лекции всегда заканчивались одним: сравнением работ Эрьзи с классической скульптурой. И как-то у папы так весомо получалось, что скульптуры Эрьзи и картины Сычкова есть истинные шедевры, явившие миру КРАСОТУ…»

«Был еще один курьезный случай, который мне хорошо запомнился. Папа заказал Федоту Сычкову копию с его картины «Подружки». Три милые девочки у плетня деревенской школы… Моей маме эта картина тоже очень нравилась. Не знаю, уж зачем мама пошла к Федоту Васильевичу — скорее всего, посмотреть картины, выставленные на продажу. Взяла и меня. Картин у дедушки Сычкова было очень много. Но они меня не интересовали — у нас дома тоже их было предостаточно. Я увидела мольберт! Вот что меня поразило! У нас такой штуки не было. Я крутилась возле понравившейся подставки. Под доской обнаружилось колесико, и я втихаря старалась его покрутить. Мое содержательное занятие прервал дедушка Сычков: «Посмотрите, Александра Кузьминична, где вы видите здесь крестьянскую девочку? Ни одной черты! Наташенька, повернись ко мне…» То, что говорят обо мне, я поняла. Не поняла, плохо это или хорошо: «ни одной черты». И уж совсем не поняла, почему мама дала мне конфетку и попросила пойти посмотреть георгины в палисаднике. Георгины мне были не интересны, а перед обедом мама есть конфеты не разрешала. А тут сама дала. Странные эти взрослые… (Наталья Платонова подозревает, что некие факты из истории ее рода могли быть скрыты, а на самом деле «Николаи-Иванычи-Меркушкины» могут не являться ее близкими родственниками — «С».)Сычков сам предложил папе написать мой портрет. Но Сычков умер, и портрет так и остался ненаписанным. Впоследствии папа сетовал, что Федот Васильевич не успел выполнить свое обещание. И чем старше я становилась, тем больше сожалел папа. Я была очень скромной девочкой, нимб над моей головой не светился, и я ну ничуть не переживала, что известный художник меня не увековечил. Напрасно мама беспокоилась, что папа меня избалует. Этого не случилось».

С хлеба на квас

«То, что мой папа был добрым человеком и уж точно не жмотом, знали все, кто когда-либо с ним общался. Любили занимать у папы деньги артисты и художники — одним словом, люди искусства. Папа их жалел и понимал. Какие заработки у артистов? Мизерные. Да еще не каждый и не в каждой пьесе играл. Однако траты с них никто не снимал. Поправился, похудел — костюм не подходит. Покупай за свой счет. Певцам — и того хуже. Какие-то все диеты для голосовых связок соблюдали, а они денег стоят! Да и дети малые не сорняками в огороде растут. Где же бедному артисту на все это «миллионов-то» набраться? Видела я раз, как папа сам остановил на улице певца. Май месяц, а у него теплый шарф на шее. Тенор, у них особенно нежные связки. Чуть что — голос теряют. Нервничать им нельзя, а как тут не нервничать?! Так вот, остановил папа артиста и спрашивает, что, мол, случилось? А тот — ангина. Молоко с минералкой надо смешивать и пить, а сынишке разом все туфельки стали малы. 5-летний Андрюшка ну никак не был виноват, что его папа — нежный тенор. Были у мальца одни сандалики в размер по месту, так он их благополучно и разбил. В футбол он играл. Мяч немножко продырявился, и дворовые Пеле ввинтили в дырку шуруп. Еще целых три дня играли. От мяча только шуруп и остался, а от ботинок вообще ничего не осталось. Шнурочки, и те порвались. Выслушал папа и серьезно так спрашивает: «А кто выиграл?» — «Да соседний двор!» — с сердцем ответил обладатель капризных голосовых связок. Как сейчас помню, папа вытащил 25 рублей из внутреннего кармана пиджака и говорит: «Лечись давай. В субботу премьера, я приду». Жили люди искусства очень бедно. Что называется, с хлеба на квас. И папа не упускал случая хоть немного им помочь…»

Илларион Яушев

«Илларион Максимович Яушев — корпулентный мужчина, обладатель несравненного голоса, был сластеной во всех отношениях. Любил покушать, любил окружающую его природу, слыл поклонником женской красоты. Жизнелюб необыкновенный, Илларион Максимович получал удовольствие от каждой минуты своей жизни. Я не могу сказать, что он бывал в отчем доме часто, но и редкими папины встречи с Яушевым не назовешь. Яушев пел замечательно! Галантно поворачивался в сторону мамы и пел. Пел так, что дрожала люстра, а если концерт случался на даче, то с ближайших дубов в прямом смысле слова опадали желуди. Приезжал Илларион Максимович к нам всегда в странном черном костюме. Я была маленькая и видела такой только на нашем госте. Полагаю, это был фрак. Маленькая Мордовия… На карте мира — точка, а сколько талантов дала миру! А еще мой папа говорил, что на душу населения Мордовии героев Великой Отечественной войны приходится больше, чем у любого другого народа. Я родилась и выросла, что называется, на книжной полке. С детства привыкла видеть у нас в гостях писателей, художников, артистов. Да вся папина квартира — сплошной театр!»

Завистник из обкома партии

«Вспоминая своего папу, я не могу не написать о его находчивости даже в самых неожиданных, я бы сказала, пикантных ситуациях. Была я свидетелем крохотного инцидента. Незначительного, но… при желании можно было и скандал раздуть — обвинить папу ни много ни мало в антипартийном поведении. При социализме церковь существовала отдельно от государства. И все члены КПСС, как один, конечно же, числились неверующими. Папа мой действительно был атеистом. Да у меня и бабушка с дедушкой тоже были неверующими. Остановлюсь на понятии «верующий» чуть подробнее. Истинно верующим считала, считаю и буду считать своего папу. Что есть вера? Соблюдай заповеди и твори добро! Именно так мой папа и жил. А то, что он лоб не крестил и тот же самый лоб в поклонах не бил, — не самое главное в любом вероисповедании. Легче всего молиться и просить. Мой папа для себя ничего не просил и ни у кого ничего не брал. Он отдавал. И свои моральные и физические силы, и свой хлеб насущный. Делился с сирыми и неимущими, не задумываясь и не подсчитывая, сколько отдал и получил ли что-то взамен… Возвращаюсь к инциденту, произошедшему на моих глазах. Была Пасха. Колокола звонили, на обочине тротуаров краснела яичная скорлупа… Папа, я и наш сосед мирно вышли за ворота нашего дома, заканчивая начатый разговор. Мы с папой шли в университет — папа ректорствовать, а я — овладевать высшими знаниями. Что касается нашего малограмотного, но зело завистливого соседа — он с ранья шел в обком руководить республикой. А значит, и папой. Уж я не говорю про себя, «недоросля». Я не увидела, откуда взялась эта старуха. Сказочный персонаж, а не бабка — космы, клюка, а взгляд… я бы сказала, не очень-то старческий. Скорее, умный и чуть насмешливый. Подходит бабушка к нам, кланяется папе в пояс и говорит, если мне не изменяет память: «Здравствуй, отец родной! Будь благ и здрав, иже есисвятага троица. Сегодня праздник большой. Дай я тебя праздравлю: Христос воскресе!» И протягивает папе яйцо. Папа спокойно взял и говорит: «Спасибо». Старуха: «Нет, батюшка, ты правидна…» — «А как праведно?» — «И-их, отец, неужто не знаешь?» Папа смотрит, улыбается. «Воистину воскресе, говори». Тут уж и я сообразила. Вынула из портфеля пригоршню конфет и говорю: «Спасибо вам, я вас поздравляю с вашим праздником». Вовремя я про конфеты вспомнила. Конфеты дорогие, откуда у бабушки деньги на такие? Она их лет сто не ела. Одним словом, забыла бабушка обо всем на свете. Уж очень была рада гостинцу… Идем мы с папой — он молчит, только головой качает. Дошли почти до университета. Обнял меня папа за плечи крепко-крепко. Ничего не сказал, только я поняла, ситуация была не из простых. Тем более, при соседе-завистнике…»

«Расстрел» грабителей

«В детстве и в молодые годы папе пришлось нелегко. Жил впроголодь. Рано начал работать… На фронте получил серьезную контузию, стал рассеянным. Мама не удивлялась, если папа приходил в пальто чуть длиннее его роста или в чужих калошах больше его размера приблизительно в два раза. Мама просто ждала появления хозяина «прихватизированных» папой вещей. На него никто не обижался — во всяком случае, я такого факта не знаю. Да и что было обижаться? Папа воевал, а фронтовое ранение — дело почетное. Да и мама моя была добрым, радушным человеком. Приходил «пострадавший», первое, что мама делала, — кормила человека. После войны простые смертные не больно-то сытно жили, а мама готовила очень вкусно! А уж если у человека дома малые дети или старики — без увесистого гостинца от мамы никто никогда не уходил. И не было случая, чтобы у папы что-то из оставленного пропало. Возвращали все, даже портмоне с зарплатой. Мама привыкла ко всему, но однажды папа поразил даже ее. Папа вечером пошел прогуляться, звонок в дверь… И мама потеряла дар речи, увидев папу на пороге с хорошеньким сугробчиком на голове вместо бобровой шапки. Вообще-то, папа пошел гулять с дядей Мишей Дорожкиным, своим другом. Не дядя Миша же попер папину шапку! Не успела мама всласть наудивляться, как позвонила тетя Юля Дорожкина. Оказывается, дядя Миша явился домой тоже без шапки, но с веселенькими сосульками на волосах! Дело было так: в 12-м часу ночи два друга решили прогуляться по Пушкинскому парку. Парк на зиму закрывался. Ворота тяжелые, кованые… Как папа с клюшкой и дядя Миша с выраженным сколиозом очутились в парке?! На этот вопрос они за всю оставшуюся жизнь комментариев не дали… Итак, Меркушкин Григорий Яковлевич и Дорожкин Михаил Васильевич прогуливаются по заснеженному парку. При луне ведут философские беседы… Откуда ни возьмись мимо проносятся два молодых козла в человеческом обличье, срывают «бобров» с двух ученых голов и несутся дальше. Папа не растерялся: «Миша, стреляй!» — «Пу-пу-пу! Гриша, я, кажется, попал… Давай и ты пальни!» Папа вытягивает трость с серебряными инкрустациями в сторону архаровцев: «Пух! Пух!» Мальчишки, конечно же, убежали, но… недалеко. На следующий день оба горе-грабителя отправились в милицию и написали заявление, что подверглись обстрелу из мелкокалиберного оружия двумя злостными бандитами. Еще через два дня наша доблестная милиция «бандитов» нашла по словесным портретам — я бы сказала, весьма реалистичным. Почему это «преступление» было передано военкому города Саранска — я не знаю. Наверное, как особо тяжкое. Каково же было изумление военкома, увидевшего в словесных портретах своего соседа Меркушкина Григория Яковлевича и не менее ему известного Дорожкина Михаила Васильевича! Что было делать бедному военкому? Пригласил на переговоры обоих. Выяснив, что к чему, и насмеявшись вдоволь, милицейские мужи с крупными звездами на погонах решили дать ход делу. Ибо две бобровые шапки стоили приличных денег. Мальчишки-воришки такого оборота не ожидали. Им грозил срок. Тем более что они прежде уже не раз побывали в милиции. Решение в итоге папа принял более чем неординарное — определил их на заочное отделение института. Поговорил, конечно, предварительно. Знаю, что институт оба окончили, создали крепкие семьи и о воровстве больше не помышляли. Во всяком случае, я такого не слышала».

Вор

«Папа уже несколько лет работал старшим преподавателем. Дело было вечером. Шли мы с папой мимо главного корпуса университета. Просто гуляли. С папой здоровались; с кем-то он разговаривал, с кем-то просто раскланивался. Все как обычно. У меня пуговица от пальто отлетела, и я нагнулась, чтобы ее поднять. Первоначально я не видела лица подошедшего мужчины. Хорош был конец: протянутая в сторону папы рука без перчатки и каменное папино лицо. И лицо мужчины, мгновенно покрывшееся испариной в мороз градусов этак в десять. Рукопожатия не просто не произошло — папа одним взглядом пригвоздил человека к тротуару. Честное слово, этой сцене позавидовал бы великий Станиславский! Мы отошли в сторону, я спрашиваю: «Пап, ты почему руку не подал?» И папин ответ: «Вор». Не могу передать словами всю эмоциональную окраску, вложенную в одно-единственное слово. Это надо было слышать!»

Обращение к отцу

«Папа мой из тех людей, уважение которых ценится превыше всего. Был бы папа жив и будь за окнами хоть сто двадцать первый век, папино рукопожатие все так же дорогого бы стоило! Мой папа воспитал меня правильно. У меня нет претензий к себе. Я живу жизнь так, чтобы, оглядываясь на дни минувшие, не краснеть за свои поступки. Низкопробность, аморальность мне отвратительны до тошноты, до головной боли, ибо человек — не безмозглое животное, готовое ради сытного куска убить неповинного, растерзать слабого. И я не понимаю и не пойму, наверное, как люди могут опускаться до уровня биологически активной особи, интерес которой сводится к сытной кормушке, или хуже того, стремятся к какому-то эфемерному «мировому» господству — теряют человеческий образ и превращаются в откровенных преступников!

Заканчивая свою книгу, я хочу обратиться к папе.

«Папа! Я Вас очень люблю и никогда не опозорю память о Вас. Я выбрала в жизни прямую дорогу и не сверну с нее — потому что так воспитали меня Вы — мой папа…»