«Столица С» представляет подборку знаковых материалов из нашей подшивки. Сегодня мы публикуем монолог Беллы Ахмадулиной о Владимире Высоцком. Материал был опубликован в газете 8 мая 1998 года.
— При всей свой исключительности, единственности, неповторимости, неподражаемости Высоцкий подтверждает то правило, что человек, ярко, щедро, без всякой меры и удержу наделенный талантом, обладает еще замечательными душевными, человеческими качествами. Я не видела за свою жизнь, чтобы талантливый человек был злобен, жаден, завистлив. Так бывает, но на этот случай у меня есть шутка — если о ком-то говорят: «О! Это очень сложным, противоречивый человек!», я смеюсь: «Да, очень противоречивый, потому что в нем борются два дурных начала». Потому что в человеке столь сложном, как Володя, одаренном умом, талантом, способностью страдать, способностью любить, это вытесняет всякую возможность мелкого злодейства, ничтожных, никчемных поступков. Как всякий человек, он, наверное, имел свои трудности характера — они мне неизвестны. Кроме того, что он был в одном смысле уязвим, он очень переживал непризнание его литературных трудов. Славы у Володи было в избытке. Он не мог не чувствовать любви людей, особенно когда со своим ближайшим и вернейшим другом Вадимом Тумановым путешествовал где-то в глубинке, в глуши Сибири, на Севере. Они видели людей, которые очень чувствовали и понимали творчество Высоцкого, отнюдь не простое…
Володя был очень раним, несмотря на всенародную любовь, которая и поддержка, и докука. Человек при ней всегда попадает в странные обязательства: его повсюду узнают, отовсюду несется его голос, в толпе его окликают, каждый хочет быть с ним на дружеской ноге. Володя особенно не любил, когда к нему относились фамильярно, панибратски. Такие люди, как Володя, великодушны и скромны, им чуждо зазнайство, но когда их со всех сторон дергают, хватают за рукав, хлопают по плечу, это вызывает досаду. Все знают, как Высоцкий, выходя из театра, кричал: «Шеф, с кем поедет?» Все водители бросались к нему. Это когда слава была на пользу. И это он любил. Любил простых людей, но сопротивлялся интересу к нему всяких сановных людей, которые могли угнетать и подавлять других и при этом заискивали перед Володей в неофициальной обстановке. Ни разу никто из них не помог ему печататься. Я знаю, что это причиняло ему неприятные ощущения, и думаю, это было связано с тем, что он очень четко осознавал себя поэтом, литератором, который очень мощно работает над словом, над строкой. Уже после 80-го года я видела его рукописи (я и прежде их видела — иногда случайно, иногда нет), и там видно, как подчас он бился над строкой — искал точное расположение слов. И ка кв математической формуле нельзя изменить порядок знаков — иначе распадется целое мироздание какого-то неведомого нам закона или открытия, — так и в Слове Поэта: всегда поражаешься точности его эпитета. Никак уже не изменишь ни порядок слов, ни само слово…
По архивам Володи очень хорошо видно, как он иногда искал, но так и не находил необходимое слово для строки. В этом случае он горестно усмехался и говорил: «Ничего, вытяну голосом». Такое и вправду возможно на сцене, когда приходится сочинять просто на ходу. В этом случае звучит не само слово, а обращение к публике в целом.
…Он работал ночами. Был и театр, где он очень уставал. Были и концерты, с которыми всегда были связаны неприятности. А что было делать? Хотелось петь и надо было как-то заработать деньги. А денег всегда недоставало. Однажды я позвонила ему и спросила: «Володя, у тебя сколько-нибудь денег есть?» Короткая пауза. И только потом я поняла, что денег у него не было, и за этот маленький промежуток времени ему нужно было обдумать, у кого попросить деньги, чтобы немедленно их мне привезти. Он так и сделал. Я потом очень сожалела. Прошло очень много времени, мы как-то встретились в Минске (он был с Мариной). Володя страшно удивился, когда я сказала ему: «Прошу тебя принять некоторую сумму денег». Он уже забыл об этом моем долге и очень удивился, не хотел брать, говорил: «Не надо, зачем?» Я говорю это к тому, что он всегда был щедр, великодушен и расточителен во всем. Но денег ему всегда не хватало, потому что не давали зарабатывать так, как он мог бы заработать.
…Прямого запрета на Высоцкого как бы не существовало, но все-таки он был — весьма существенный и заметный. Володя никогда не допускал над собой опеки и не следил за своим организмом. Он много страдал, но никому не мог пересказать своих страданий — только на бумаге. Это было его единственным утешением. Потому я поняла, насколько тяжело сложилась его судьба. Например, я не знала, что он очень хотел вступить в Союз писателей. Зла в этой организации было немало, так что утешение он там едва ли нашел бы. Но он надеялся, что членство в Союзе писателей подчеркнет его литературную независимость как сочинителя, как художественной личности, освободит его от театрального гнета. Но без театра он обходиться не мог, хотя театр, как известно, помыкает всяким своим актером, держит его в дисциплине. На то и режиссер, и театральный режим. Я пробовала помочь Володе, но мои попытки заканчивались неудачно. Однажды мы встречали вместе старый Новый год в Доме литераторов. Володя был с Мариной. Было какое-то очень праздничное настроение. За одним столом со мной сидел мой довольно близкий приятель, старший коллега, который был добродушным, но все-таки начальником. Под влиянием праздничного настроения я к нему подсела и как бы игриво, но на самом деле заискивающе стала подбираться к сложной теме о том, что Володю надо напечатать и удостоверить перед всеми как литератора. Потому что нельзя, что он преуспевал только как актер, подневольный режиссера. И этот человек, действительно добродушный, ответил мне: «Через мой труп». Меня это очень обидело и расстроило. Я вернулась к нашему столику. Володя, конечно, ничего не знал о нашем разговоре. Я была опечалена и потемнела лицом. Потом, гораздо позже, в горькую минуту для этого добродушного начальника, я подумала, что никогда не надо кидаться словами. и никакой вины я ему не вменяла в эти минуты, речь шла о его смерти. Володя так ничего об этом и не узнал.
Позже неожиданно вышла пластинка Володи «Алиса в Стране чудес» фирмы «Мелодия» с моим предисловием. Больше всего там говорится о том, что приближается Новый год и эта пластинка — подарок детям. Но главное там — песни и голос Володи Высоцкого. На самом деле это было очень краткое упоминание о Володе, как бы подтверждение того, что он на самом деле существует. Володя на это мне сказал: «Ну зачем?» Пластинка вызвала какие-то нарекания. И я обратилась в «Литературную газету», после чего вышла статья о том, что фирма «Мелодия» к Новому году сделала подарок для детей и что на пластинке тексты Высоцкого и голос Высоцкого. Добрые люди из газеты, по сути дела, мне подыграли. Володя как-то не понял этого и опять задал тот же вопрос: «Зачем это?» Однажды в День поэзии я попросила одну газету напечатать стихотворение Высоцкого. Оно вышло в совершенно изуродованном виде. Володя был опечален, но в те годы это была его единственная публикация, и он опять попросил меня: «Ну, пожалуйста, прошу, не делай этого!» Это были мои попытки предъявить его не только слушателям, но и читателям, попутки заявить о том, что он существует в литературе. Я очень любила, когда они с Мариной уезжали на автомобиле в Париж. Тогда я думала, как все прекрасно, как здорово они сейчас едут на автомобиле. Однажды из Кельна я получила от них очень трогательное письмо (оно храниться у меня до сих пор). Марина написала просто что-то очень хорошее, а Володя: «Расположились мы нагло и вольно в лучшей гостинице города Кельна». И дальше приписка: «Беллочка, ты продолжай писать «Буриме». Видела я Володю и в Париже, когда мы с Борисом Мессерером были там по приглашению Марины Влади. Более трех месяцев мы пробыли там вместе, а потом уехали, опять же вместе, в Америку.
В конце жизни у Володи были темные полосы, трагедии в состоянии сознания. Иногда он оказывался просто беззащитен. Я все это знала, но в какие-то моменты, особенно тяжелые для него, он словно специально избегал встреч со мной. В те дни я видела его и очень беспокоилась о нем. Борису и мне в 80-м году казалось, что он нас избегает. Наверное, по каким-то тонким причинам это так и было. И теперь я его вспоминаю только веселым, радостным, смешливым.
